Posts Tagged ‘нет в книге’

После долгой вечерней беседы
над моим нелюбимым блюдом
(что б вы знали на будущее -- это молочный суп)
мама кричит: тебе наплевать, что я говорю, да?
Опять ты бегал к отцу.

Я такой начинаю мямлить, нет, мам, не бегал.
А она хватает меня за шкирку, как нашкодившего щенка,
и шипит, ну а где ты был
между завтраком и обедом?
У Санька не играл, я видала маму Санька.

Тут я как бы сливаю ферзя --
да, сдаюсь, рассекал на речке,
впадлу было бросать ребят, извини меня, извини.
А она начинает плакать -- у тебя же его словечки,
даже твое "извини" как его "извини" звенит.

Всякий раз ты мне врёшь, а сам отцовских наречий,
междометий его помойных нахватываешь, как блох.
Он себя изувечил, и тебя теперь изувечит,
он нарочно с тобой встречается, мне назло.

Потом мы полдня как бы в ссоре и не говорим об этом,
тяжко, и воздух густой, и громко зудит комар.
Мам, не бойся, все будет в норме,
я вапще не буду поэтом,
я буду прозаиком, мам.

в голове многократным эхом
корма куркума кайман
карман кардамон кармин

когда он молил о чуде
неистово
горячо
согнувшись
припав
к холодной стене плечом
он представлял
что разом уйдет война
представлял что найдутся
Женёк
Игорёк
Ренат

разрешал благосклонно
не вешать им всем ордена
а просто домой
представлял
как обнимет жена
будет плакать
пока он ест
а потом
они

когда он молил о чуде
он думал
вся эта пакость обречена

а утром случилось чудо
в ноябрьской полутьме
из рваных ран облаков
как теплый лазурный снег
посыпались незабудки
и падали десять дней
бессмысленные и глупые
детских ресниц
нежней

укрыли измученный город
забили собой стволы
орудий
текли вдоль улиц
как реки синей смолы
касались остывших щек
и рук
и открытых глаз
неслись бирюзовым вихрем
кружились

потом за час
увяли
впитали серый
и скоро сошли на нет
а мир наступил
конечно

еще через пару лет

Переезжая,
нежность упаковываем аккуратно,
в бумагу заворачиваем троекратно,
пересыпаем душистым,
подстилаем соломы,
так не храним ни золото, ни стекло мы,
как эту нежность, её остатки, последние крохи:
всего тридцать три коробки.

Эта последняя, чахлая,
а раньше её было столько,
что прыгало напряжение тока
и забивались стоки.
Не такая, как ваша (бледно-розовая и тает),
а свежайшая, острая и густая.
Искрилась, жила
в разговорах, в письмах, в постели.
Консервировали излишки.

Теперь уже всё подъели.

Я не жалуюсь и не хвастаю,
просто думаю, напишу-ка
о переездах. Мой друг Лёша...
на полке клопа нашёл. Шутка.

Мой друг Лёша,
уезжая домой, из Москвы в Одессу,
избавлял чемодан от лишнего веса:
оставил себе носки, рубашку и книгу Айн Рэнд.
Думаю, это единственный
правильный вариант.

Раздать и выбросить всё,
кроме главных, первостепенных,
и не надрываться полдня на крутых ступенях
с коробками, которые пролежат
много лет в подвале,
там, где мы грудой их свалим.

Вскроем потом, обыщем,
трясти будем что есть силы,
а там только запах:
родной,
забытый,
невыносимый.

Я смотрю
на тридцать три саркофага,
а может и кенотафа.
Разворачиваюсь. Ухожу.
И думаю:
Так-то.