Posts Tagged ‘текст’

:))))

Отсюда: ВК-Сообщество "History Porn" (хорошее, кстати, сообщество, несмотря на название)

(никто еще не проголосовал)

Loading...

(далее…)

(никто еще не проголосовал)

Loading...

Рад ообщить, что мою книжку "Город с нарисованными домами" теперь можно приобрести, также в электронном формате, на

(никто еще не проголосовал)

Loading...

Часовых дел дед

Кори Доктороу

Вернулся Монти в дом, который уже впору было считать сумасшедшим. Мы доплакались до хрипоты и теперь просто сидели в гостиной, не зная, куда себя приткнуть. Если бы от Дробилы еще оставалось какое-то бухло, мы бы его выпили.

— Итак, дети мои, каков наш план? – вскричал Монти, врываясь в двери. — У нас с вами одна ночь до возвращения этого врага рода человеческого. Не найдя Дробилу, он пойдет к сестрам, и тогда плакали наши уши. Более того, он явно знает Дробилу лично, ибо за эти годы тот не раз опознавал усопших «агатиков» — так что нашей машине его не обдурить, сколь бы хороша она ни была.

— Каков наш план? – вызверился я. — Монти, наш план таков, что дети стройными рядами отправятся в тюрьму, а мы с тобой и все, кто помогал покрывать убийство воспитателя, спляшем на конце веревки, это ж как пить дать.

Монти вдумчиво поглядел на меня.

— Сказать по правде, Шан, дружище, это самый хреновый план, который я в жизни слышал.

А потом он улыбнулся нам, от уха до уха, как всегда делал, и мы поняли, что тем способом или другим, а все точно будет хорошо.

— Констебль, скорее! Он сейчас убьет себя!!!

Я уже пятнадцатый раз репетировал эту фразу, добиваясь, чтобы глаза были, как круглые башни, а в голосе звенел неподдельный ужас. Монти из-за спины состроил мне рожу в зеркало. Мы уже не первый час торчали в личной уборной Дробилы.

— Воистину сцена лишилась великого актера, когда та машина тебя изувечила, Шан. Ты бесподобен! А теперь давай работай, пока я не оторвал тебе оставшуюся руку и не поколотил тебя ею!

Первая фаза плана была довольно проста: мы втихую доставим нашего друга, Дробилу, на строящийся виадук Принца Эдварда, что в конце Блур-стрит. Монти уже склепал подходящую программу: робот будет метаться взад и вперед по строительным лесам, ломая руки, дергая себя за волосы и тряся головой, как человек в пучине помешательства, а потом внезапно кинется вниз с платформы в сто тридцать футов высотой прямо в реку Дон, где благополучно развалится на тысячи пружинок и шестеренок, которые смогут спокойно ржаветь на дне, сколько им заблагорассудится. Полицейские найдут его одежду, которая вкупе со свидетельскими показаниями констебля (за своевременную доставку которого к месту происшествия отвечал я) убедит всех и каждого в том, что гибель подопечного так расстроила добрейшего Дробилу, что он не выдержал горя и сам сыграл в ящик. Вся «Агата» в полном составе была готова подтвердить горячую отеческую любовь, питаемую Дробилой к бедняжке Уильяму, который был ему как сын и даже больше. Да и кому вообще придет в голову подозревать банд... я хочу сказать, стайку беспомощных увечных крошек?

Такова, по крайней мере, была теория. А на практике я торчал сейчас у моста, наблюдая, как шестеро сущих детей на верхотуре воюют с роботом, стараясь не попасться на глаза сторожам — которые, между прочим, уже окрестили стройку «магнитом самоубийц». И я совсем не верил в успех нашего дела.

Заговорщики тем временем закончили свое дело и кинулись обратно, карабкаясь вниз по лесам, оступаясь, оскальзываясь, срываясь на каждом шагу, так что сердце у меня только и прыгало в грудной клетке. Думал, я там же на месте и дам дуба от страха. Но вот они уже в безопасности — лезут по склону оврага, через кашу из грязи и снега, едва различимые в смутном утреннем свете. Монти помахал рукой: мой выход. Время бежать, поднимать полицейские силы по тревоге. Но я будто в землю врос.

В тот миг каждый страх, каждая боль и сомнение, испытанные мною в жизни, пробудились внутри и ополчились против меня. Горе оттого, что семья отвергла свое дитя; жгучее одиночество среди других учеников механика; унижение от побоев и проповедей Дробилы. Стыд увечья и еще горший стыд            пресмыкаться перед сердобольной леди или окосевшим пьянчугой, тыча им в нос своим обрубком, а все чтобы принести домой — нет, не домой! Дробиле! — несколько медяков. Что я делаю, святые небеса? Мне такое точно не сдюжить. Это и взрослому мужчине-то нелегко, а уж мальчишке!

А потом я подумал о Монти Голдфарбе и обо всем, что случилось с его прибытия — о всех триумфах блестящего ума и упорной работы, о компьютерных мощностях, которые я ловко увел прямо из-под носа у счетоводов, относившихся ко мне до увечья как в лучшем случае к тягловой силе. Я подумал о деньгах, которые потекли в приют рекой, о детях, научившихся улыбаться, певших и плясавших по истертым полам «Святой Агаты»...

И я бегом кинулся в сторону полисмена, гревшегося при помощи исполняемого на месте народного танца «Прыг-скок», засунув руки для тепла себе под мышки.

— Констебль, скорее! — закричал я в притворном ужасе, который ни одна живая душа на свете не сочла бы притворством. — Помогите! Он сейчас убьет себя!

(далее…)

(никто еще не проголосовал)

Loading...

Часовых дел дед

Кори Доктороу

...Монти обещал к следующему воскресенью усовершенствовать нашего заводного Дробилу и обещание свое сдержал. Поскольку побираться нам больше не приходилось, времени у деток «Святой Агаты» оказалось теперь в избытке, а у Монти — опытных в механическом деле добровольцев, жаждущих принять участие в работе над Дробилой II, как он его окрестил. Дробила II щеголял пригожими густыми висячими усами, скрывавшими работу губ. Усы мы приклеивали к голове по волоску — жуткая, кропотливая работа. Все имевшиеся в доме щетки из конского волоса враз облысели, зато эффект получился потрясающий.
Еще более потрясающими вышли ноги, обязанные своим существованием лично мне: пара рычаговых механизмов поднимала чучело  из сидячего положения в полное стоячее, а три спрятанных в грудной клетке гироскопа восстанавливали равновесие. Благодаря этим последним стоял Дробила весьма натурально. А когда мы передвинули мебель, так чтобы спрятать Монти и Дору за большим креслом, можно было сидеть в гостиной и на полном серьезе беседовать с Дробилой, даже не подозревая — если не присматриваться слишком сильно и не знать, куда смотреть — что общаешься не с обычным смертным человеком, а с автоматом, состоящим из хорошо продубленной плоти, стальных пружин и керамики (нам понадобилось изрядное количество изготовленного на заказ протезного фарфора для ног — детишки, у которых не хватает одной, а то и двух, всегда в курсе, у кого из ножных дел мастеров в городе самый лучший товар).
Так что когда на следующее воскресенье к нам вновь явились благочестивые сестры, их благополучно препроводили в гостиную, где тюлевые шторы создавали приятный полумрак. Там они светски побеседовали с Дробилой, который вежливо встал, когда они входили и выходили. Одна из наших девочек отвечала за руки и намастырилась работать с ними так здорово, что конечности двигались более чем убедительно. Достаточно, во всяком случае, убедительно, потому что сестры оставили ему мешок одежды и мешок апельсинов — прямиком с корабля, прибывшего из Испанской Флориды по реке святого Лаврентия в порт Монреаля, откуда ценный груз доставили в Грязный Йорк по железной дороге. Они уже, бывало, преподносили Дробиле эти сочные сокровища, «чтобы уберечь милых деток от цинги», однако тот неизменно оставлял их себе — ну, или загонял своим приятелям за добрый звонкий пенни. Мы пожрали восхитительные плоды, аки волки голодные, сразу после службы, а затем продолжили день отдохновения играми и бренди из закромов Дробилы.

Неделя проходила за неделей, сопровождаясь мелкими, но впечатляющими усовершенствованиями нашего заводного : руки теперь могли брать предметы и подносить дымящуюся трубку ко рту; хитрый механизм позволял откидывать голову и хохотать; пальцы барабанили по столу; глаза провожали визитера по комнате, а веки моргали, хотя и медленно.
Однако у Монти имелись куда более масштабные планы.
— Я хочу поставить тут новый пятидесятишестибитник, — поделился он как-то, показывая на счетную панель в кабинете у Дробилы — жалкую восьмибитную развалюху.
Сие означало, что у нее было восемь тумблеров, управлявших восемью рычажками, подсоединенными к восьми медным стержням, выходившим на общественную компьютерную сеть, протянутую под мостовыми Грязнухи-Йорка. Дробила пользовался восьмибитником для ведения бухгалтерских книг «Святой Агаты» — и тех, которые показывал сестрам, и тех, где подсчитывал реальные барыши. Одному «счастливчику» из детей дозволялось оперировать огромным, тугим возвратным рычагом, отправлявшим данные в Счетную Палату для очередизации и обработки на больших машинах, лишивших меня в свое время правой руки. Буквально через мгновение обработанный ответ возвращался на рычаги над тумблерами и проходил через подсоединенный к ним интерпретационный механизм (у Дробилы это была телеграфная машина, печатавшая сообщения на длинной, узкой бумажной ленте).
— Пятидесятишестибитник! — я воззрился на Монти, уронив челюсть.
(далее…)

(никто еще не проголосовал)

Loading...

• «Этот роман можно читать и просто для отдыха, и ради серьёзных философских раздумий. Или для того, чтобы вспомнить: на закат можно смотреть хоть каждый вечер, причём бесплатно, и он всегда разный».

(никто еще не проголосовал)

Loading...

Полностью с этим высказыванием согласен...

С Годом литературы в Российской Федерации вас!

*  *  *

(никто еще не проголосовал)

Loading...

Традиционно о прочитанном:

Поль Вирильо, «Машина зрения».
О восприятии мира через устройства, об увеличении скоростей, о новых качествах и задачах искусства, использующего технические приспособления. Написано трудно.

Жозе Сарамаго, «(Про)зрение».
Пока сама слабая из его книг, что я читал. Притянуто за уши, надумано.

Василий Кандинский, «О духовном в искусстве».
Очень кратко и емко про цвет, композицию и искусство вообще. Не учебник, а скорее собранные вместе мысли и наблюдения. Книга, написанная художником для художников. Всем остальным понять будет сложнее, потому что очень много основано на ощущениях при работе с материалом и при восприятии и переживании натуры. Никите спасибо.

«Также «рисунок хорош» только тот, в котором ничего не может быть изменено без того, чтобы не нарушилась эта внутренняя жизнь, совершенно не обращая внимание на то, не противоречит ли этот рисунок анатомии, ботанике или еще какой-нибудь науке. Здесь вопрос не в том, не оскорблена ли какая-нибудь внешняя (а потому только и неизменно случайная) форма, а только в том, употребляет ли художник эту форму, как она существует по внешности, или нет. Точно так же и краски должны быть применяемы не потому, что они существуют в этом звуке в природе или нет, но потому, что нужны они в этом звуке в картине или нет. Коротко говоря, художник не только уполномочен, но и обязан обходиться с формами так, как это необходимо для его целей. И не только анатомия или что-либо подобное, но также и принципиальное опрокидывание этих знаний не нужно, но полная неограниченная свобода художника в выборе его средств.
Базирована должна быть эта неограниченная свобода на почве внутренней необходимости (которая называется честностью). И этот принцип не есть только принцип искусства, но и жизни.»

Курт Воннегут, «Вербное воскресение».
«Автобиографический коллаж», как назвал книгу сам автор. В большинстве его произведений есть отсылки к реальным событиям и людям из его биографии, но это книгу буквально построена на них.

В. Дольник, «Непослушное дитя биосферы».
Очень интересная книга об этологии человека — о поведении, принципах организации сообществ, эмоциях и корнях всего этого в мире животных. Написано очень увлекательно и не поверхностно.

Степан Писахов, «Морожены волки».
Прекрасные северные сказки, очень смешно и необычно. Наташе спасибо.

Эдвард Лир, «Большая книга чепухи».
Классик абсурдистской литературы. Местами очень смешно и здорово, местами просто чудно. Но в любом случае поражает фантазия автора.

Владимир Фаворский, «Об искусстве, о книге, о гравюре».
Замечательная книга о главном. Этот художник, его работы и принципы серьёзно повлияли на меня и моё развитие. В этой книге собраны его мысли о самом главном в искусстве — соотношении цели и средств, композиции, свободе в рисовании, внимании к материалу. Все это написано очень спокойно, ёмко, без лишней витиеватости. Очень рекомендую всем рисующим. Мало книг и художников подобного уровня.

«[Говорят], что нет законов композиции, путая их с правилами.
Правил, конечно, нет и не может быть, а законы, конечно, есть. Каким образом творение, основой которого является мысль, воплощенная в материале, может не обнаружить законов, по которым оно создается и живет? Раз есть цель и есть условия, то есть и законы. И открывая эти законы в классическом наследии прошлого, можно учиться, только нельзя превращать эти законы в правила.
Законы живут, правила неподвижны.»

«Еще один важный момент — это изображение второстепенных по сути вещей. Например, рисуется группа людей и телега между ними. Очень часто художник берет эту телегу в профиль, или берет лошадей в профиль. Она на лист ложится и не вызывает никаких трудностей. Но оказывается, что она по пространству не выражена и ничего не дала нового. Она листа не побеспокоила, и лист остался плоским. А если эту телегу изобразить в ракурсе, со всеми ее ступицами и всем громоздким ее выражением, то окажется, что вы завоевали очень много пространства людям, которые тут будут действовать. Их можно расположить, они имеют поле действия, и планы начинают возникать.»

Стивен Хокинг и Леонард Млодинов, «Кратчайшая история времени».
Очень увлекательно и относительно понятно даже для гуманитария.

Мария Чегодаева, «Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых».
О жизни о творчестве прекрасной художественной семьи. Самое интересноее — тексты писем. Текст автора гораздо скуднее по сути и наполнен ненужными и утомительными эмоциями.

Вальтер Беньямин, «Краткая история фотографии», «Московский дневник».
Первая книга содержит три эссе — «Краткая история фотографии», «Париж — столица девятнадцатого столетия» и «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости». Последнее, пожалуй, самое ценное, на него многократно ссылался Поль Вирильо в своей книге из начала этого поста (Беньямин писал сильно раньше). Тоже о новых средствах и новой сути искусства, о том, как и в какую сторону техника меняет общество. Как в связи с этим смещается всё остальное.

«Массы — это матрица, из которой в настоящий момент всякое привычное отношение к произведениям искусства выходит перерожденным. Количество перешло в качество: очень значительное приращение массы участников привело к изменению способа участия.»

«В противоположность созерцательности, ставшей при вырождении буржуазии школой асоциального поведения, возникает развлечение как разновидность социального поведения.»

В «Московском дневнике» он пишет своём о пребывании в столице в 1926-27 годах. В записях много утомительно нудных частностей и нытья про личную жизнь, но это перекрывается интереснейшими бытовыми наблюдениями. Особенно интересно то, как видел тот город и его людей иностранец, а не соотечественник.

Джаред Даймонд, «Ружья, микробы и сталь».
Толстенная книга американского биолога, физиолога, географа и ещё бог знает кого о так называемом географическом детерминизме. Это теория о том, что само географическое положение региона, его среда, связи с другими регионами в большой степени обуславливают скорость его развития. Множество частных примеров, очень интересно.

Клайв Стейплз Льюис, «Чудо».
О феномене чуда, о вере, о том, что всё влияет на всё.

Мария Чегодаева, «Искусство, которое было. Пути русской книжной графики 1917-1936гг».
Очень интересная тема и снова мешающая стилистика автора. Благо что авторского текста не так много — полкниги составляют письма. Очень интересно читать о времени и среде, когда создавались эти работы. Много узнал новых имён и много подробностей про художников давно известных.

Джереми Кларксон, «Без тормозов».
Как всегда смешно, про машины и всё остальное.

Том Стоппард, «Альбертов мост», «Лорд Малквист и мистер Мун».
Две пьесы любимого автора на схожую тему. Первая просто хорошая, а вторая — нечто невообразимое. Очень чудно, смешно, местами глубоко, решительно непредсказуемо и стилистически невероятно.

Е.А. Кондратьев, «Художественная деталь и целое: структурные и исторические вариации».
Искусствоведческое и эстетическое исследование роли детали в произведении искусства. О разновесности элементов произведения, о важности контекста, в котором создаётся и воспринимается произведение. Очень интересная тема, но чтение усложняется многочисленными самоповторами автора и стилистическими косяками («Ренессансная линейная перспектива однородна и гомогенна…»).

Эрик Булатов, «Живу дальше».
Оказавшись на его большой выставке в Манеже этом году я был сначала увлечён его текстами, размещёнными там же, а потом уже и самими работами. Очень интересно о творчестве вообще, о материале, поверхности и глубине.

Витольд Рыбчинский, «Городской конструктор: идеи и города».
Обзорная книга об истории градостроительства, как организации среды с конкретными целями. Автор приводит множество примеров, как больших теорий, так и частных случаев, плюсы и минусы. Написано очень живо, читать интересно.

Кеннет Кларк, «Нагота в искусстве».
Замечательная книга о человеческом теле в искусстве, от самых ранних произведений до ХХ века. Почему в разное время тело изображали по-разному, как эволюционировало изображение человека, кто на кого влиял. Самые интересные главы — об античной скульптуре и фигуре в движении. Очень рекомендую интересующимся.

Бруно Мунари, «Искусство как рeмесло».
Неглубокая, но увлекательная книга итальянского художника и дизайнера. Пишет эмоционально, часто насмешливо. Очень интересные главы про японский дом и бамбук.

Д.М. Лихачёв, «Мысли о жизни. Письма одобром».
Воспоминания большого учёного и большого человека, одного из культурных столпов своего времени. Первая часть содержит воспоминания о жизни, самые яркие из них для меня — описание заключения на Соловках и пережитой блокады Ленинграда. Удивительно, как в равной степени спокойно и ясно человек пишет о страшном и прекрасном.

«Голод несовместим ни с какой действительностью, ни с какой сытой жизнью. Они не могут существовать рядом. Одно из двух должно быть миражом: либо голод, либо сытая жизнь. Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее. Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса.»

Вторая часть — что-то вроде послания читателям, напутствия на основе пережитого. Вроде о простых и очевидных вещах, а перечитать рекомендовал бы каждому.
Я очень рад, что именно это книга завершила мой год, внеся некоторое равновесие и спокойствие, не смотря на сложности и внешнюю суматоху.

Кроме того нельзя не упомянуть чтение прекраснейшего журнала , чтение которого не уступает чтению хорошей небольшой книги. Рекомендую всем, кто ещё не. По-моему, это единственная достойная внимания периодика.

С наступающим вас.

(никто еще не проголосовал)

Loading...