His Dark Materials

Поддержу в мыслях о переоценке кино и литературы.

Большая часть культурного наследия, к сожалению (к счастью?), теперь не воспринимается всерьез, она не проходит фильтр, отсевающий мизогинию и деструктивные отношения.
Попыталась вспомнить литературные произведения, из своих любимых, где были бы глубокие женские персонажи. Их оказалось ничтожно мало.
На любопытные размышления натолкнуло воспоминание о "Темных началах" Филипа Пулмана, об "откровенно сатанинской сказке". Я познакомилась с трилогией как раз в разгар становления собственного атеизма, и наиболее точно отражение своих мыслей и своего пути я нашла в размышлениях и истории Мэри Малоун. Нет, я не была монашкой.

— О, но я-то о них знала. Я ведь была монахиней. Я думала, что физикой можно заниматься во славу Бога, пока не поняла, что никакого Бога нет, да и физика всё равно интересней. Христианская религия это очень серьёзная и убедительная ошибка, вот и всё.

— А когда ты перестала быть монахиней? — сказала Лира.

— Я хорошо помню этот день, — ответила Мэри, — помню даже время суток. Поскольку у меня были способности к физике, мне позволили продолжать работу в университете, я написала докторскую и собиралась преподавать. Мой орден был не из тех, в которых тебя запирают от мира на замок. Вообще-то мы даже монашеского одеяния не носили, просто одевались скромно и носили распятие. И я собиралась преподавать в университете и исследовать физику элементарных частиц.

— По теме моих исследований проходила конференция, и меня попросили приехать и защититься там. Конференция была в Лиссабоне, а я там раньше никогда не была; я вообще ни разу не уезжала из Англии. Всё это: полёт на самолёте, гостиница, яркое солнце, иностранная речь вокруг, известные люди, которые должны были там выступать и мысли о собственной диссертации, о том, придёт ли кто-нибудь меня послушать, разнервничаюсь ли я настолько, что не смогу из себя выдавить ни слова…

Ох, сказать невозможно, как я была взбудоражена.

— И надо ещё помнить, как я была невинна. Такая хорошая девочка, которая не пропустила ни одной обедни, считала, что духовная жизнь моё призвание. Я всем сердцем хотела служить Господу. Хотела взять всю свою жизнь и предложить ему вот так, — она протянула вперёд сложенные руки, — и положить её к ногам Иисуса, чтобы он делал с ней, что пожелает. И, кажется, я была собой довольна. Слишком довольна. Я была святой и умной. Ха! И так продолжалось до — о — девяти тридцать вечера десятого августа семь лет назад.

Лира села и обняла свои колени, внимательно слушая её.

— В тот день я защитила свою диссертацию, — продолжала Мэри, — и всё прошло удачно, меня слушали известные люди, и я не запуталась, отвечая на вопросы, я чувствовала облегчение и удовольствие… И, без сомнения, гордость.

— В общем, кое-кто из моих коллег собрался в ресторан неподалёку, на берегу, и меня спросили, пойду ли я с ними. Обычно в таких случаях я придумывала какую-нибудь отговорку, но в этот раз подумала: что же это, ведь я взрослая женщина, только что удачно защитила диссертацию на важную тему, и я среди добрых друзей… И было так тепло, и разговор шёл о том, что меня больше всего интересовало, и все мы были в таком отличном настроении, что я решила немного расслабиться. Я открывала новую сторону себя, и этой стороне нравился вкус вина и жареных сардин, и тёплый воздух на моей коже, и ритм музыки, сопровождавшей всё это. Я этим наслаждалась.

— И мы сели ужинать в саду. Я сидела в конце длинного стола, под лимонным деревом, и рядом со мной стояло что-то вроде беседки, украшенной страстоцветами, а моя соседка разговаривала с кем-то напротив, и… В общем, напротив меня сидел человек, которого я пару раз видела на конференции. Мы не были знакомы лично; он был итальянцем, о его работе много говорили, и я подумала, что интересно будет о ней послушать.

— В общем… Он был чуть старше меня, и у него были мягкие чёрные волосы, красивая кожа оливкового цвета и тёмные-тёмные глаза. Волосы всё время падали ему на лоб, а он всё время их убирал, вот так, медленно…

Она показала как. Уилл подумал, что, она, должно быть, очень хорошо это помнит.

— Он не был красивым, — продолжала она. — Не дамский угодник и не обольститель.

Будь он таким, я бы стеснялась и не знала, как с ним заговорить. Но он был милым, умным и смешным, и ничего на свете не могло быть проще, чем сидеть при свете лампы под лимонным деревом среди запахов цветов, жареной пищи и вина и говорить, смеяться и чувствовать, что я надеюсь, что он считает меня хорошенькой. Сестра Мэри Мэлоун флиртовала! А как же мои клятвы? Как же мысли о том, чтобы посвятить свою жизнь Иисусу и всё остальное?

— Не знаю, от вина это, или от моей собственной глупости, или от тёплого воздуха, или от лимонного дерева, или от чего там ещё… Но мне постепенно стало казаться, что я заставляла себя верить во что-то ненастоящее. Я заставила себя поверить в то, что мне хорошо, что я счастлива и довольна одна, без чьей-то любви.

Влюблённость для меня была как Китай: я знала, что он есть, и что там, конечно, очень интересно, и многие туда ездили, но сама туда не собиралась. Я могла бы прожить всю жизнь, так и не съездив в Китай, но это было и не важно, ведь у меня оставался ещё целый мир.

— А потом кто-то подал мне кусочек чего-то сладкого, и я вдруг поняла, что я была в Китае. Если можно так выразиться. А потом забыла об этом. А напомнил мне об этом вкус сладости, кажется, это был марципан. Сладкая миндальная паста, — пояснила она, увидев непонимание на лице Лиры.

Та откликнулась:

— А! Марчпан! — и снова уселась поудобнее, чтобы слушать дальше.

— В общем, — продолжила Мэри, — я узнала этот вкус и тут же вспомнила, как впервые, ещё девчонкой, его попробовала… Мне было двенадцать лет. Я была на вечеринке у одной из подруг, в её день рождения, и была дискотека — когда играют музыку на таком записывающем устройстве, а люди танцуют, — пояснила она, снова заметив недоумение Лиры. — Девочки обычно танцуют друг с другом, потому что мальчики стесняются их пригласить. Но этот мальчик — я его не знала — он пригласил меня на танец, и мы станцевали первый танец, а потом второй и разговорились… И ведь когда тебе кто-то нравится, ты всегда это знаешь, сразу знаешь. А он мне так понравился. И мы всё говорили, а потом нас угостили тортом.

А он взял кусочек марципана и нежно положил мне в рот, и я помню, как пыталась улыбнуться, а потом покраснела, и так глупо себя почувствовала, и влюбилась в него просто за это — за то, что он так нежно прикоснулся к моим губам марципаном.

Когда Мэри это сказала, Лира почувствовала, что с её телом происходит что-то странное. Она почувствовала, что ей как будто дали ключ от большого дома, о котором она не знала, но который всё время был у неё внутри, и, повернув ключ, она почувствовала, как где-то глубоко в темноте открываются двери и зажигаются огни. Она сидела, вся дрожа, а Мэри продолжала:

— И, кажется, на этой вечеринке, а может, на другой, мы в первый раз поцеловались. Это было в саду, из дома доносилась музыка, а среди деревьев было тихо и прохладно, а я желала, всё моё тело желало его, и я знала, что он чувствует то же самое, и оба мы чуть не каменели от смущения. Чуть. Но один из нас пошевелился, и внезапно, как при квантовом скачке, безо всякой паузы, мы поцеловались, и, о, это было больше, чем Китай, это был рай.

— Мы встречались раз шесть, не больше. А потом его родители переехали, и больше я его не видела. Это было так прекрасно, так быстро… Но было. Я знала это. Я была в Китае.

Как странно: Лира точно знала, что она имела в виду, а ещё полчаса назад понятия об этом не имела. А внутри у неё стоял этот роскошный дом с раскрытыми дверями и зажжёнными огнями. Стоял и тихо ждал.

— И в девять тридцать вечера за тем столом в португальском ресторане, — продолжала Мэри, — кто-то дал мне кусочек марципана, и всё вернулось. И я подумала: я что, действительно собираюсь прожить остаток жизни, никогда больше этого не чувствуя? Я подумала: я хочу поехать в Китай. Там столько сокровищ, и странностей, и тайн, и радости. Я подумала: кому станет лучше от того, что я сейчас вернусь в гостиницу, стану молиться, исповедуюсь перед священником и пообещаю никогда больше не впадать в искушение? Кому станет лучше от того, что я буду несчастна?

— И ответ был: никому. Никому не будет. Никто не рассердится на меня, никто не осудит, никто не благословит меня за то, что я такая хорошая девочка и не накажет за то, что дрянная. Небеса были пусты. Я не знала, умер ли Бог и был ли он когда-нибудь вообще. В любом случае я была свободна и одинока, и я не знала, счастлива я или несчастна, но случилось что-то очень странное. И вся эта огромная перемена произошла, пока во рту у меня лежал кусочек марципана, даже до того, как я успела его проглотить. Вкус, воспоминание, и мир перевернулся…

— Когда я наконец проглотила марципан и посмотрела на человека, сидевшего напротив, то поняла: он знает, что со мной что-то случилось. Я не могла ему сказать об этом сразу же: всё это было так странно и настолько лично, что я едва могла признаться в этом себе самой. Но потом мы пошли гулять по пляжу в темноте, и тёплый ночной бриз шевелил мне волосы, а Атлантический океан был таким спокойным — маленькие волны тихо ласкали нам ноги…

— И тогда я сняла с шеи распятие и выбросила его в море. Вот так. Всё было кончено. Прошло… Вот так я и перестала быть монахиней, — сказала она.

— Это тот человек, который узнал про черепа? — мгновение спустя спросила Лира.

— О нет. Человек с черепами — доктор Пэйн, Оливер Пэйн. Он появился гораздо позже. Нет, того мужчину на конференции звали Альфредо Монтале. Он был совсем другим.

— Ты его поцеловала?

— Ну, — улыбнулась Мэри, — да, но не тогда.

— Трудно было уйти из церкви? — спросил Уилл.

— В чём-то да, потому что все были очень разочарованы. Все, от матери-настоятельницы до моих родителей — они так расстраивались и упрекали меня… Как будто то, во что все они страстно верили, зависело от того, буду ли я продолжать делать то, во что не верю сама… Но с другой стороны это было просто, потому что правильно. Я впервые в жизни чувствовала, что делаю что-то от всей себя, а не только от какой-то части. Так что сначала мне было одиноко, но потом я к этому привыкла.

— Ты вышла за него замуж? — спросила Лира.

— Нет. Я ни за кого не вышла. Я жила с одним человеком — не с Альфредо, а с другим. Прожила с ним почти четыре года. Моя семья была возмущена. Но потом мы решили, что будем счастливее, живя раздельно. И теперь я одна. Человек, с которым я жила, увлекался альпинизмом и научил меня, и теперь я хожу в горы, и…

И у меня есть моя работа. Точнее, была. Я одинока, но счастлива, если вы понимаете, о чём я.

— А как звали того мальчика? — спросила Лира. — С вечеринки?

— Тим.

— А как он выглядел?

— О… Он был симпатичный. Это всё, что я помню.

— Когда я встретила тебя в твоём Оксфорде, — сказала Лира, — ты говорила, что стала учёным в том числе и затем, чтобы не думать о добре и зле. А когда ты была монахиней, ты о них думала?

— Хмм. Нет. Но я знала, что я должна думать: в Церкви меня только этому и учили.

А когда я занималась наукой, мне приходилось думать о других вещах. Так что самой мне об этом задумываться не приходилось.

— А теперь? — спросил Уилл.

— Думаю, придётся, — ответила Мэри, стараясь выразиться точно.

— А когда ты перестала верить в Бога, — продолжал он, — ты перестала верить в добро и зло?

— Нет. Но перестала верить в то, что силы добра и зла есть вне нас самих. И стала считать, что добро и зло просто названия того, что делают люди, а не того, чем они являются. Мы можем только сказать, что вот это добрый поступок, потому что он кому-то помог, а то злой, потому что он кому-то навредил. Люди слишком сложны, чтобы вешать на них простые ярлыки.

— Да, — уверенно согласилась Лира.

— Тебе не хватало Бога? — спросил Уилл.

— Да, — ответила Мэри, — ужасно. И до сих пор не хватает. А больше всего не хватает ощущения связи со всей Вселенной. Раньше я чувствовала, что связана так с Богом, а через него со всеми его творениями. Но раз его нет, тогда…

Мне особенно близко вот это: "Я подумала: кому станет лучше от того, что я сейчас вернусь в гостиницу, стану молиться, исповедуюсь перед священником и пообещаю никогда больше не впадать в искушение? Кому станет лучше от того, что я буду несчастна?
— И ответ был: никому. Никому не будет. Никто не рассердится на меня, никто не осудит, никто не благословит меня за то, что я такая хорошая девочка и не накажет за то, что дрянная. Небеса были пусты. Я не знала, умер ли Бог и был ли он когда-нибудь вообще. В любом случае я была свободна и одинока, и я не знала, счастлива я или несчастна, но случилось что-то очень странное."

И вот это: "— Тебе не хватало Бога? — спросил Уилл.

— Да, — ответила Мэри, — ужасно. И до сих пор не хватает. А больше всего не хватает ощущения связи со всей Вселенной. Раньше я чувствовала, что связана так с Богом, а через него со всеми его творениями. Но раз его нет, тогда…"

Именно поэтому, являясь убежденной атеисткой, я не стану убеждать кого-либо не верить в Бога. Я прекрасно помню, что дает вера, это чувство больше взять неоткуда. Иногда оно на доли секунды посещает меня, когда я слушаю любимую музыку или смотрю в глаза любимого человека, но вот этого уверенного потока соучастности больше нет.

В "Темных началах" непривычно много женских персонажей, и все они действительно разные, но Мэри Мэлоун запала мне в душу больше остальных. А сейчас я думаю, что это ведь самый что ни на есть феминистический персонаж, по многим признакам, и он написан автором, которого обвиняют во всех смертных грехах разом. Гуманизм, которым пропитано произведение, является для нашего общества вещью абсолютно аморальной, и феминизм, как его составная часть.